Однажды. Сборник стихов и сказочных историй - Наталья Данилова

Милита была до неприличия располневшей дамой. Процесс курения дополнялся поеданием высококалорийного десерта.

– Милиточка, а ты что-нибудь слышала о вреде холестерина?

Борис решил деморализовать нагло возникшую помеху. – На Западе все просто на нём помешаны.

– Да знаю я это всё. Я устала уже с ним бороться и решила сочетаться с ним законным браком.

Не слышавшая начала разговора Ирка Голубева тут же встряла:

– Ты, что опять замуж собралась? В четвёртый раз что ли? Кто этот несчастный?

– Да мы не об этом сейчас, партайгеноссе, Ира. Что за манера совать нос, куда не просят!

– Подумаешь, тайны мадридского двора, – обиделась бывший комсомольский лидер, и принялась заедать обиду порцией шоколадного мороженого.

– А я теперь часто повторяю всем, кого люблю и желаю всех благ, – продолжил свой отвлекающий маневр Борис, – Займись своим телом, детка, или Тело займётся тобой! Так что смотри, дорогая, помнишь как Илья Ильич Обломов кончил?

Уловив в сказанном двусмысленность, бывший сосед Милиты по парте, пристроившийся и теперь рядом с ней за столом, Пашка Денисов заржал, словно племенной жеребец.

Полу пьяненькая Милита зло цыкнула на него, призывая к порядку.

– Грубо, Павлик. Очень грубо! А ты, Боря, если намекаешь на апоплексический удар, то вот, что я тебе скажу, голуба моя, – в преддверии апокалипсиса бояться апоплексии всё равно, что во время кораблекрушения жаловаться на морскую болезнь.

– Очень образно, Милиточка! И какая игра слов! Апоплексия и апокалипсис – очень похожи, не находишь? Кушай на здоровье, лакомка.

– Ну, то-то же! Не можете не кусаться!

– Каюсь, грешен! Каюсь!

– Ой, батюшки светы, мир перевернулся, Борик Стоцкий кается. Светопреставление какое-то!

Борис перехватил на себе плотоядный взгляд сидящей наискосок пышнотелой Светланы Градской.

Оценив выразительность её многообещающего декольте, Казанова 10 «А» еле слышно процедил:

– Щас проглотит!

– Что? – переспросил Глеб.

– Светка Градская, по-моему, всерьёз намерена меня сожрать.

– Боишься?

– Да нет, просто я сам хищник, люблю процесс охоты больше победы над жертвой…

Сфокусировав взгляд на Светкином декольте, как на мишени, Глеб равнодушным голосом заявил, —

– А что, хороша!

– Вызывающе хороша. И уже готова к употреблению. Рыба в тесте!

Тамада Белкин, по имеющейся заранее договоренности, объявил сюрприз от Бориса Стоцкого. Борис с Глебом под этим прикрытием вполне легально ретировались якобы для приготовлений. В зале приглушили свет и из-за кулис небольшой сцены, где обычно проходили выступления артистов эстрады развлекающих ресторанную публику, спустя какое-то непродолжительное время вышел Дед Мороз. Все расхохотались – на дворе конец мая – а в «Белом рояле» Новый год. Из зала послышались выкрики: Боря, как ты быстро переоделся, а Глеб у нас, что Снегурочкой будет? Под непрекращающийся хохот и всеобщее оживление, на сцену вышли ещё штук пять – шесть Дедов Морозов. Они вынесли увесистые картонные ящики, из недр которых торчали упакованные в целлофановые пакеты подарки для сидящих в зале одноклассников. Под рождественскую музыку молчаливые, по-солдатски серьезные, новогодние «сказочные персонажи», по-деловому обнесли одариваемых. Каждая женщина получила набор парфюмерно-косметических средств французского производства, каждый мужчина – джентльменский набор из коньяка, вина и галстука той же страны-производительницы. По присвистыванию, раздававшемуся то здесь, то там, было понятно, что весомость качества и стоимости подарков превосходит разумные пределы понимания простого обывателя.

– Ну, не фига себе, Боря!!! Гарун аль Рашид!

У девчонок духи оказались разными. И тут начался лихорадочный процесс обмена фирмами: Ив сен Лоран на Шанель, Пака Рабана на Ива Роше, Лагерфельд на Нину Ричи. И так до бесконечности.

У мужской половины, среди, ещё не до конца опьяневших её представителей, была та же песня.

– На фига мне вино, я его ващщщще не пью.

Да, смотри на этикетку, это же знаменитое бургундское «Кот-дю-Рон».

– Да, хоть пёс. Не пью я его! Вино, оно и в Африке вино!

Ресторанные посиделки превратились в восточный базар.

По дороге к машине Бориса, поддавшись воле волн житейских обстоятельств, Глеб просто плыл, не раздумывая и ничего не обсуждая, как «ёжик в тумане».

По части организации, когда-то их совместных выездов, Борис был большой мастак. Глебу хотелось уединения, и он знал, что Боря хочет того же, и заранее всё продумал. Их отступление было тому ярким подтверждением.

Будь Глеб не в столь расслабленном состоянии, он непременно бы заметил, что когда они садились в серебристый «Ауди» Бориса, в нескольких шагах от них, слаженными, выверенными движениями, словно щелчки затвора, упаковывались в недра «Геленвагена» личные охранники его друга. Былинные богатыри были все как на подбор крепкие, и сложением и лицами напоминали деревянных солдат Урфина Джуса.

Уже в машине Глеб с рассеянной интонацией спросил:

– Интересно, что там, в «Рояле» происходит?

– Так, чисто символическая компенсация за разбитые надежды, – ответил Боря, заводя мотор.

Откровенно говоря, ни одному, ни другому не было до этого никакого дела. Так, привычное заполнение словами образовавшейся пустоты.

– Куда едем? – для проформы спросил Глеб.

– Увидишь, – отрезал Боря, срываясь с места.

Их сердца снова стучали в унисон. И каждый чувствовал это. Они очень любили молчать в присутствии друг друга. Это был самый захватывающий и выразительный внутренний диалог истосковавшихся друзей.

Каждый думал о своём и в то же время об общем. О жизни. О разлуке.

Борис вспоминал, как в первое время просто с ума сходил от разрывающей изнутри, почти физической боли. Будто их с Глебом хирургически, скальпелем по живому разделили, и кровоточащая рана, никак не желает заживать. Он тогда вдрызг разругался с родителями. Сразу же после выпускных экзаменов, проигнорировав выпускной вечер, уехал в Париж. В университете, пока присматривался, привыкал, втягивался, боль немного притупилась. Но даже тогда, когда он пустился во все тяжкие, а потом мучительно выкарабкивался из трясины чуть ли не поглотившей его, он не переставал тосковать по Глебу. Саднившая, ноющая боль навсегда поселилась в его сердце. Казалось бы, – преуспевающий бизнесмен – весь мир был у него в кармане, красоты и духовные богатства цивилизации были брошены к его ногам. Но этого Борису было мало. У него не было Глеба.

Из своего далека Борис следил за успехами и карьерным ростом духовного брата. И знал, что Глеб был уже много лет женат на однокурснице, растил сына. Занимался прикладной физикой и биохимией. Талантливый учёный, доктор наук, без пяти минут член —корреспондент. Но время для российской науки остановилось, и отсчитать эти пресловутые пять минут теперь не было никакой возможности. Лаборатория, где Глеб занимался своими разработками, была закрыта, да и сам, НИИ, где Глеб с женой Серафимой провели лучшие годы жизни, стал беспризорным, и словно шагреневая кожа сжался до размеров носового платка. Всё было пущено насмарку, под откос. Вся жизнь. И только теперь, вынужденные заниматься вопросами элементарного выживания, вечные бессребреники, рыцари науки Глеб и Серафима обнаружили свою абсолютную неприспособленность к жизни.

По каким-то необъяснимым законам телепатии Глеб думал сейчас о том же самом, что и Борис. Только он знал продолжение этой истории. Неприспособленность к жизни, которую было принято приписывать обоим супругам, была исключительно его уделом. Серафима, как мать и жена, хранительница домашнего очага, видимо не имеющая права расслабляться в период экстремального существования, продемонстрировала чудеса находчивости и стойкости, в отличие от него самого. Фима была химиком от Бога. Лучшая на курсе, гордость профессора Пастухова, но в период всеобщей мобилизации деятельной части страны, занялась торговлей. Она продавала посуду из полимеров, производителем которой была одна из скандинавских стран. Посуда на вид напоминала одноразовую, а реализовывалась по цене музейных раритетов. Глеб не вдавался в подробности процесса «сбагривания» товара, удивлялся открывшимся новым талантам жены, называл всё это втюхиванием, брезгливо морщился.

Обычная «сетевуха», – один из видов успешной торговли, помогающих удержаться наплаву в системе жёсткой конкуренции. Капитализм одним словом», – говорила Серафима, и надёжно защищённая сознанием нужности своей миссии, одетая в броню обстоятельств, не страдала интеллигентской рефлексией.

А может быть, ему это только так казалось.

Тем не менее, именно Фимина торговля выручала их – не давала семье голодать.

Символической зарплаты Глеба не хватало даже на оплату квартиры.